Неточные совпадения
Она любила на балконе
Предупреждать зари восход,
Когда на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод,
И тихо край земли светлеет,
И, вестник утра, ветер веет,
И всходит постепенно день.
Зимой, когда ночная
теньПолмиром доле обладает,
И доле
в праздной тишине,
При отуманенной луне,
Восток ленивый почивает,
В привычный час пробуждена
Вставала при свечах она.
Но наконец она вздохнула
И
встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной
тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не
в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.
Клим Самгин
встал, желая незаметно уйти, но заметил, по движению
теней, что Дронов и Томилин тоже
встали, идут
в его сторону. Он сел, согнулся, пряча лицо.
Редела
тень. Восток алел.
Огонь казачий пламенел.
Пшеницу казаки варили;
Драбанты у брегу Днепра
Коней расседланных поили.
Проснулся Карл. «Ого! пора!
Вставай, Мазепа. Рассветает».
Но гетман уж не спит давно.
Тоска, тоска его снедает;
В груди дыханье стеснено.
И молча он коня седлает,
И скачет с беглым королем,
И страшно взор его сверкает,
С родным прощаясь рубежом.
Она вздохнула будто свободнее — будто опять глотнула свежего воздуха, чувствуя, что подле нее воздвигается какая-то сила,
встает,
в лице этого человека, крепкая, твердая гора, которая способна укрыть ее
в своей
тени и каменными своими боками оградить — не от бед страха, не от физических опасностей, а от первых, горячих натисков отчаяния, от дымящейся еще язвы страсти, от горького разочарования.
В темноте рисовались ей какие-то пятна, чернее самой темноты. Пробегали, волнуясь, какие-то
тени по слабому свету окон. Но она не пугалась; нервы были убиты, и она не замерла бы от ужаса, если б из угла
встало перед ней привидение, или вкрался бы вор, или убийца
в комнату, не смутилась бы, если б ей сказали, что она не
встанет более.
Я уже хотел было
встать, как вдруг какая-то
тень мелькнула
в воздухе и вслед за тем что-то большое и грузное опустилось на камень.
Я
встал — и, положив талер
в руку бедной Ганхен (она даже не поблагодарила меня), направился к дому фрау Луизе. Вечерние
тени уже разливались
в воздухе, и узкая полоса неба, над темной улицей, алела отблеском зари. Я слабо стукнул
в дверь; она тотчас отворилась. Я переступил порог и очутился
в совершенной темноте.
Газета тогда
в глухой провинции была редкость, гласность заменялась слухами, толками, догадками, вообще — «превратными толкованиями». Где-то
в верхах готовилась реформа, грядущее кидало свою
тень, проникавшую глубоко
в толщу общества и народа;
в этой
тени вставали и двигались призраки, фоном жизни становилась неуверенность. Крупные черты будущего были неведомы, мелочи вырастали
в крупные события.
Перед детским воображением
вставали, оживая, образы прошедшего, и
в душу веяло величавою грустью и смутным сочувствием к тому, чем жили некогда понурые стены, и романтические
тени чужой старины пробегали
в юной душе, как пробегают
в ветреный день легкие
тени облаков по светлой зелени чистого поля.
Кроме того, по всему этому склону росли
в наклоненном положении огромные кедры,
в тени которых стояла не то часовня, не то хижина, где, по словам старожилов, спасался будто бы некогда какой-то старец, но другие объясняли проще, говоря, что прежний владелец — большой между прочим шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу, изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил
в хижину, имела свойство
вставать и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя тем хозяину неимоверное удовольствие.
А уж при лунном свете я решительно не мог не
вставать с постели и не ложиться на окно
в палисадник и, вглядываясь
в освещенную крышу Шапошникова дома, и стройную колокольню нашего прихода, и
в вечернюю
тень забора и куста, ложившуюся на дорожку садика, не мог не просиживать так долго, что потом просыпался с трудом только
в десять часов утра.
Но тут
встала со скамейки и быстро приблизилась другая
тень. С трепетом и ужасом узнал
в ней Александров свою мать, свою обожаемую маму. Узнал по ее легкому, сухому кашлю, по мелкому стуку башмаков-недомерок.
Вот кончен он;
встают рядами,
Смешались шумными толпами,
И все глядят на молодых:
Невеста очи опустила,
Как будто сердцем приуныла,
И светел радостный жених.
Но
тень объемлет всю природу,
Уж близко к полночи глухой;
Бояре, задремав от меду,
С поклоном убрались домой.
Жених
в восторге,
в упоенье:
Ласкает он
в воображенье
Стыдливой девы красоту;
Но с тайным, грустным умиленьем
Великий князь благословеньем
Дарует юную чету.
На дьякона стал налегать сон; он поплотней прислонился к пирамиде и задремал, но ненадолго; ему вдруг почудилось, как будто кто-то громко топнул, Ахилла открыл глаза: все было тихо, только небо изменилось; луна побледнела, и по серой пирамиде Савелия ползла одна длинная и широкая
тень. Тучилось и пахло утром. Ахилла
встал на ноги, и
в эту минуту ему опять показалось, что по кладбищу кто-то ходит.
Живая ткань облаков рождает чудовищ, лучи солнца вонзаются
в их мохнатые тела подобно окровавленным мечам; вот
встал в небесах тёмный исполин, протягивая к земле красные руки, а на него обрушилась снежно-белая гора, и он безмолвно погиб; тяжело изгибая тучное тело, возникает
в облаках синий змий и тонет, сгорает
в реке пламени; выросли сумрачные горы, поглощая свет и бросив на холмы тяжкие
тени; вспыхнул
в облаках чей-то огненный перст и любовно указует на скудную землю, точно говоря...
Воздух, кумыс, сначала
в малом количестве, ежедневные прогулки
в карете вместе с Алексеем Степанычем
в чудные леса, окружавшие деревню, куда возил их Ефрем, сделавшийся любимцем Софьи Николавны и исправлявший на это время должность кучера, — леса, где лежала больная целые часы
в прохладной
тени на кожаном тюфяке и подушках, вдыхая
в себя ароматный воздух, слушая иногда чтение какой-нибудь забавной книги и нередко засыпая укрепляющим сном; всё вместе благотворно подействовало на здоровье Софьи Николавны и через две, три недели она
встала и могла уже прохаживаться сама.
Как мать — она гордилась красотой дочери, как женщина — Нунча не могла не завидовать юности; Нина
встала между нею и солнцем, — матери обидно было жить
в тени.
Он долго сидел и думал, поглядывая то
в овраг, то
в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые
тени.
В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он
встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем на огни города. Думать ему уже не хотелось ни о чём: грудь его была полна
в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел
в небе, там, где раньше чувствовал бога.
Но когда
в маленькой, скудно освещённой комнате перед ним
встала высокая фигура Ольги, а на стене он увидал её большую
тень, которая тихо подвигалась встречу ему, — Климков оробел, смутился и молча
встал в двери.
Все трое
встали и, надевши шляпы, пошли
в палисадник и сели там под
тенью бледных кленов, груш и каштана. Зоолог и дьякон сели на скамью около столика, а Самойленко опустился
в плетеное кресло с широкой, покатой спинкой. Денщик подал чай, варенье и бутылку с сиропом.
Лошади сильные, крепкие как львы, вороные и все покрытые серебряною пылью инея, насевшего на их потную шерсть, стоят тихо, как вкопанные; только седые, заиндевевшие гривы их топорщатся на морозе, и из ноздрей у них вылетают четыре дымные трубы, широко расходящиеся и исчезающие высоко
в тихом, морозном воздухе; сани с непомерно высоким передним щитком похожи на адскую колесницу; страшный пес напоминает Цербера: когда он
встает, луна бросает на него
тень так странно, что у него вдруг являются три головы: одна смотрит на поле, с которого приехали все эти странные существа, другая на лошадей, а третья — на тех, кто на нее смотрит.
Забегали люди. Там и здесь,
в люстрах и по стене, вспыхнули отдельные лампочки, — их мало было для света, но достаточно для того, чтобы появились
тени. Всюду появились они:
встали в углах, протянулись по потолку; трепетно цепляясь за каждое возвышение, прилегли к стенам; и трудно было понять, где находились раньше все эти бесчисленные уродливые, молчаливые
тени, безгласные души безгласных вещей.
Сказал и, боком выбравшись из толпы, туго поджав бритые губы,
встал под сосною
в тень, пропуская мимо себя, как солдат на параде, толпу горожан и рабочих.
Никита зашёл на кладбище, проститься с могилой отца,
встал на колени пред нею и задумался, не молясь, — вот как повернулась жизнь! Когда за спиною его взошло солнце и на омытый росою дёрн могилы легла широкая, угловатая
тень, похожая формой своей на конуру злого пса Тулуна, Никита, поклонясь
в землю, сказал...
Но вот она очнулась вдруг;
И ищет пленника очами.
Черкешенка! где, где твой друг…
Его уж нет.
Она слезами
Не может ужас выражать,
Не может крови омывать.
И взор ее как бы безумный
Порыв любви изобразил;
Она страдала. Ветер шумный
Свистя покров ее клубил!..
Встает… и скорыми шагами
Пошла с потупленной главой,
Через поляну — за холмами
Сокрылась вдруг
в тени ночной.
Я выбрал местечко
в тени пушистой черемухи и с наслаждением растянулся на зеленой высокой траве, которая
встала вокруг меня живой стеной.
И вот, когда наступила ночь и луна поднялась над Силоамом, перемешав синюю белизну его домов с черной синевой
теней и с матовой зеленью деревьев,
встала Суламифь с своего бедного ложа из козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо
в доме. Сестра ровно дышала у стены, на полу. Только снаружи,
в придорожных кустах, сухо и страстно кричали цикады, и кровь толчками шумела
в ушах. Решетка окна, вырисованная лунным светом, четко и косо лежала на полу.
Когда он поравнялся с одной из групп босяков-грузчиков, расположившихся
в тени под грудой корзин с углем, ему навстречу
встал коренастый малый с глупым,
в багровых пятнах, лицом и поцарапанной шеей, должно быть, недавно избитый. Он
встал и пошел рядом с Челкашом, вполголоса говоря...
Тени плавают, задевают стебли трав; шорох и шёпот вокруг; где-то суслик вылез из норы и тихо свистит. Далеко на краю земли кто-то тёмный
встанет — может, лошадь
в ночном — постоит и растает
в море тёплой тьмы. И снова возникает, уже
в ином месте, иной формы… Так всю ночь бесшумно двигаются по полям немые сторожа земного сна, ласковые
тени летних ночей. Чувствуешь, что около тебя, на всём круге земном, притаилась жизнь, отдыхая
в чутком полусне, и совестно, что телом твоим ты примял траву.
Жаловаться на людей — не мог, не допускал себя до этого, то ли от гордости, то ли потому, что хоть и был я глуп человек, а фарисеем — не был.
Встану на колени перед знамением Абалацкой богородицы, гляжу на лик её и на ручки, к небесам подъятые, — огонёк
в лампаде моей мелькает, тихая
тень гладит икону, а на сердце мне эта
тень холодом ложится, и
встаёт между мною и богом нечто невидимое, неощутимое, угнетая меня. Потерял я радость молитвы, опечалился и даже с Ольгой неладен стал.
Вздрогнул, помню, и оглянулся я, ибо — жутко мне стало: вижу
в старике нечто безумное. И эти чёрные
тени лежат вокруг, прислушиваясь; шорохи лесные отовсюду ползут, заглушая слабый треск углей, тихий звон ручья. Мне тоже захотелось на колени
встать. Он уже громко говорит, как бы споря...
«Я ждал. И вот
в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный, как стон,
Раздался вдруг… и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертию грозил…
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек…
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной,
Бой закипел, смертельный бой!
Этапный двор казался угрюм и неприветлив. Ровная с прибитой пылью площадка замыкалась забором. Столбы частокола, поднявшись рядами,
встали угрюмой
тенью между взглядом и просторною далью. Зубчатый гребень как-то сурово рисовался на темной синеве ночного неба. Двор казался какой-то коробкой…
в тени смутно виднелся ворот колодца и еще неясные очертания каких-то предметов. Глухое бормотание и дыхание спящих арестантов неслись из открытых окон…
Передо мной, точно живой,
встал образ «убивца», с угрюмыми чертами, со страдальческою складкой между бровей, с затаенною думой
в глазах. «Скликает воронья на мою головушку, проклятый!» — вспомнилось мне его тоскливое предчувствие. Сердце у меня сжалось. Теперь это воронье кружилось над его угасшими очами
в темном логу, и прежде уже омрачившем его чистую жизнь своею зловещею
тенью.
Старик
встает и вместе со своею длинною
тенью осторожно спускается из вагона
в потемки. Он пробирается вдоль поезда к локомотиву и, пройдя десятка два вагонов, видит раскрытую красную печь; против печи неподвижно сидит человеческая фигура; ее козырек, нос и колени выкрашены
в багровый цвет, все же остальное черно и едва вырисовывается из потемок.
Жизнь вдруг стала для него страшна. Зашевелились
в ней тяжелые, жуткие вопросы…
В последнее время он с каждым годом относился к ней все легче. Обходил ее противоречия, закрывал глаза на глубины. Еще немного — и жизнь стала бы простою и ровною, как летняя накатанная дорога. И вот вдруг эта смерть Варвары Васильевны… Вместе с ее
тенью перед ним
встали полузабытые
тени прошлого.
Встали близкие, молодые лица. Гордые и суровые, все они погибли так или иначе — не отступили перед жизнью, не примирились с нею.
Катя
встала, на голое тело надела легкое платье из чадры и босиком вышла
в сад. Тихо было и сухо, мягкий воздух ласково приникал к голым рукам и плечам. Как тихо! Как тихо!.. Месяц закрылся небольшим облачком, долина оделась сумраком, а горы кругом светились голубовато-серебристым светом. Вдали ярко забелела стена дачи, — одной, потом другой. Опять осветилась долина и засияла тем же сухим, серебристым светом, а
тень уходила через горы вдаль.
В черных кустах сирени трещали сверчки.
Блондинка обернулась лицом к кормовой половине парохода, и ее профиль,
в тени вязаного пухового платка, точно изваянный на сероватом фоне,
встал над ним.
Жданов сидел сначала совершенно неподвижно, с глазами, устремленными на тлевшие уголья, и лицо его, освещенное красноватым светом, казалось чрезвычайно мрачным; потом скулы его под ушами стали двигаться все быстрее и быстрее, и наконец он
встал и, разостлав шинель, лег
в тени сзади костра. Или он ворочался и кряхтел, укладываясь спать, или же смерть Веленчука и эта печальная погода так настроили меня, но мне действительно показалось, что он плачет.
Спуститься
в темноту, откуда
встают тени. Там что-то всех должно объединить. Там, где хаос — изменчивый, прихотливый, играющий темною радугою и неотразимый
в постоянстве своего действия на нас. Туда спуститься к людям, там крикнуть свой вопрос о жизни. Если бы оттуда раздался ответ, — о, это была бы покоряющая, все разрешающая разгадка. Как молнией, широко и радостно осветилась бы жизнь. Но там молчание. Ни звука, ни отклика. Только смутно копошатся вечно немые, темные Хозяева.
Но вот лежавшая
в тени у ног Памфалона длинномордая серая собака чутьем почуяла близость стороннего человека, подняла свою голову и, заворчав,
встала на ноги, а с этим ее движением на ее медном ошейнике зазвонили звонцы, и от них сейчас же проснулась и вынула из-под крыла голову разноперая птица. Она встрепенулась и не то свистнула, не то как-то резко проскрипела клювом. Памфалон разогнулся, отнял на минуту губы от паяла и крикнул...
Встал Яков Потапович, оделся,
в сени пошел, умылся ледяной водой и вышел на двор смотреть, как утро с ночью борется, как заря ночную
тень гонит взашей.
Она
встала и медленно приближалась к дочери, с протянутыми руками, видного роста,
в корсете под шелковым капотом с треном,
в белой кружевной косынке, покрывавшей и голову. На лицо падала
тень, и она смотрела моложаво, с чуть заметными морщинами, со слоем желтой пудры; глаза, узкие и близорукие, приобрели привычку мигать и щуриться; на лбу лежали кудерьки напудренных волос; зубы она сохранила и щеголяла ими, а всего больше руками замечательной тонкости и белизны, с дюжиной колец на каждой кисти.
Разбудите их, вопросите с терпением и уважением, должным их сединам и заслугам, — и они,
в красноречивом лепете младенческой старости, расскажут вам чудеса о давно былом; и гигантские
тени их полководцев, прислушавшись из праха к словам чести и красоты,
встанут перед вами грозные, залитые с ног до головы железом, готовые, при малейшем сомнении о величии их, бросить вам гремящую рукавицу, на коей видны еще брызги запекшейся крови их врагов.
Он поглядел на полосу берез с их неподвижною желтизной, зеленью и белою корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы всё это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя
в этой жизни. И эти березы с их светом и
тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров, всё вокруг преобразилось для него и показалось чем-то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро
встав, он вышел из сарая и стал ходить.
Вот и месяц величавый
Встал над тихою дубравой:
То из облака блеснет,
То за облако зайдет;
С гор простерты длинны
тени;
И лесов дремучих сени,
И зерцало зыбких вод,
И небес далекий свод
В светлый сумрак облеченны…
Спят пригорки отдаленны,
Бор заснул, долина спит…
Чу!.. полночный час звучит.